Прыжок

Жарким июльским вечером, в неостывающем даже в сумерках зное московского переулка на Патриках, я устало перебирал архивы недельных газет. Потянувшись на стуле, предвкушая скорый уютный семейный вечер на даче, я был уже готов самому себе сказать: «Ну что… На сегодня, брат, все…».

И ровно тогда мне попалась на глаза короткая заметка:

Сухой репортерский текст. Скупая дежурная информация рубрики происшествий. Меня оглушило.
Клаксоны безысходно стоящих в пятничной вечерней пробке автомобилей сварливо и напрасно требовали движения, и в какой-то момент мне показалось, что это просто чайки, кружащие над морем и белым катером, с так и не разгаданным до сих пор мною загадочным именем «Мухолатка», и настойчиво требующие хлеба у стоящих на кормовой палубе беспечных отдыхающих…

Он поднялся. Неспешно, выверенно.
«…Он поднялся, опять… смотрите, смотрите, поднялся! Вон!!! Там!!!». Сотни людей выдохнули, и уже через секунду над пляжем опять, пожалуй, в четвертый или пятый раз за этот бесконечно длинный знойный день, повисла тягучая напряженная тишина. Волны привычно, мерно накатывали на пляжную гальку. Беззвучно. Галька перекатывалась, стекала обратно в море и выбрасываемая заново волной тоже хранила молчание. Вечно голодные, крикливые чайки в своем настойчивом желании хищника, кружа над морем открывали клювы, но крика не было. Безмолвие. Даже транзисторы - неотъемлимый атрибут пляжного звукового фона, будто лишились своих хрипатых и докучливых динамиков. Абсолютная тишина. Звуки покинули берег.

Главное было смотреть. Все смотрели. Из-под ярких зонтов и тентов. Из-под шляп, панам, кепок и цветастых платков. Сквозь темные стекла солнцезащитных очков и просто сощурившись от ослепительного солнца, прикрывая глаза сложенной козырьком ладонью.

Он поднялся. Медленным движением развел руки, как будто очертил воображаемый ровный солнечный круг перед собой. Руки остались разведенными в стороны от загорелого тела. Почти как «совершенный человек» на знаменитой гравюре Леонардо. В жестах чувствовались уверенность и волнение. Редкое сочетание, выявляющее подлинных героев. Он слегка качнулся на носках. Напружинился. Вытянулся в струну, покачался на пальцах ног, словно ища разведенными руками опору в бесплотном воздухе…

В то лето 1981 года в Крыму случился какой-то немыслимый наплыв приезжих. Самолеты, пароходы, поезда, электрички, автобусы, автомобили, троллейбусы, велосипеды и просто спортивные кеды и тапочки доставляли на побережье тысячи изголодавшихся по солнцу и морю советских граждан – изо всех ближних и дальних уголков огромной страны. Жилье «уходило» с немыслимой быстротой, без капризов и ворчанья на бытовые и санитарно-гигиенические неудобства. Предприимчивые крымчане в те ажиотажные годы «запустили» в арендный оборот даже гаражи. Советские люди селились и в гаражах, и в мазаных хозблоках. Главное – море. Главное – солнце. Места на узких полосках городских пляжей занимали с самого раннего утра, аккуратно привалив камнями цветастые полотенца.

В тот год родители взяли нас с братом на побережье. Разместились не сразу. Последовательно отпали Гурзуф, Мисхор, Ялта, Алупка. Было либо дорого, либо очень далеко от моря. Остался Симеиз. Нам с братом захотелось покапризиничать (мне – просто название поселка не понравилось, брату – ему было целых восемнадцать, и он уже был прекрасный музыкант, хотелось лирически бродить по чеховским местам, а от Симеиза до Ялты – скажем так, лирически не находишься). Однако, выбирать не приходилось. И вот, уже под вечер, когда раскаленный оранжевый диск солнца устало заваливался за горизонт моря, с автобусной остановки «п-ок Симеиз» (а в Крыму так повелось, что автобусные остановки – средоточия любых коммерческих предложений, которые только могут быть в разгар сезона в курортном городке), мы двинулись вверх по извилистым крымским улочкам за бодрой нестарой ещё теткой на её квартиру, которая на три недели должна была стать нашим домом. По дороге, как водится, разговорились. Узнали про местные цены, где фрукты покупать, где – нет. Как татары дочерей замуж выдают. В каком санатории разрешают «дикарям» покупать варёную колбасу и cыр. Узнали, что у тетки один сын (путный) – учится в Запорожье на агронома, второй (бестолковый) болтается здесь, без дела. Вот разве плавает и ныряет, да кому сейчас это надо…

«Ну, правда, Толик, наш, симеизский, прославился – в кине про «неуловимых» снялся. Нырял… Деньжищ заработал – страсть… А кончил плохо…» Тетка продолжала незлобиво, философски сетовать на жизнь. За разговором добрели таки до белого мазаного домика, уютно увитого диким виноградом. Нам понравилось. Две аккуратные комнатки и верандочка. Отец отсчитал тетке аванс, та уважительно взяла деньги, отдала ключи, пожелав хорошего отдыха, и, нисколько не запыхавшись после подъема, бодро засеменила по улочкам вниз к автостанции. Почему-то возникла уверенность, что она вполне успеет сегодня сдать отдыхающим пол-поселка.

На самом деле рассказ тетки про ныряльщика меня крайне заинтересовал. Все прояснил Андрейка – «бестолковый» младший теткин сын. Он пришел наутро с газовым балоном по просьбе матери. Да и так просто, познакомиться. Он то и рассказал, периодически сбиваясь в мистический восторг и трепет о местной трагической знаменитости – прыгуне в воду Анатолии Гаевом. Тот был нанят съемочной группой фильма «Новые приключения «неуловимых» режиссера Кеосаяна для каскадерского прыжка в воду. Кто такие каскадеры, Толик Гаевой не знал. Симеизцы – естественно, тоже. Но нырять лучше него во всей Большой Ялте, а значит, и на всей Земле, не мог никто. Киношники, как водится, предлагали разные места. Толик тогда сказал: «Я, это… нырять буду. Но только дома…»

То есть, со знаменитой Симеизской скалы Дива. Сама скала – причудливое произведение известного ялтинского землетрясения, стоит на излучине симеизского пляжа возле горы Кошка. Возвышается огромным коническим острым парусом-валуном метров в пятьдесят высотой и общим размером с гигантскую гору. А у скалы еще есть выступ - «курок». Маленькая каменная площадка в пол-квадратного метра. И единственное место на высоте не менее сорока метров, откуда прыгнув, можно долететь до воды, минуя опаснейшие каменные выступы-террасы. С него-то Толик и нырял.
Говорят, сделал три прыжка с высоты сорока метров (это теперь я понимаю, что оператору понадобились дубли).

Заплатили баснословно много. По пятьдесят рублей – за прыжок. Высшая ставка. Таких денег в Симеизе тогда, в конце шестидесятых, никто в руках не держал. Кроме Толика. Его-то они и сгубили. А может, просто потому, что настоящие герои всегда уходят до обидного рано. В общем стал Толик исторической фигурой. Местной легендой. Дружки-компания. Периодически нырял. Редко. Чаще – на спор. И еще чаще - когда пьяный. Однажды, может «от куража», может, ветер был, а может, просто не рассчитал, но упал Анатолий на острые камни, так и не долетев до воды. Разбился. Трагическая история.

Отдыхалось нам в то лето просто замечательно. Стояла удивительная погода. Черное море благородно отодвинуло свой склочный характер куда-то на октябрь, и люди наслаждались его спокойным теплым величием. Отец, сам в прошлом прекрасный спортсмен, учил меня нырять. Как показали годы, научил неплохо. Поскольку даже сейчас, при моих нынешних ста с лишком килограммов веса, нырнуть метров с пяти «классическим козликом», «козликом с ножки» или «щучкой» не составляет большого труда.

Огромная скала Дива равнодушно, а может, со сдержанным презрением, допускала до себя ныряльщиков, облепивших ее на высоте каких-то десяти-пятнадцати метров возле надписи, нанесенной на каменном боку скалы белой эмалью «Купаться в шторм - запрещено!». Они сидели, стояли, покуривали и довольно эффектно прыгали оттуда с регулярной частотой. И лишь вздернутый недоступный, вчетверо выше «курок» у самой вершины скалы напоминал о легендарном величии Толькиных прыжков. Изредка на «курок» садилась какая-нибудь уставшая чайка, усиливая общее унылое понимание того, что люди – увы, не птицы.

Проходили дни. Я, как и все отдыхающие, с удовольствием смотрел на прыгунов, благородно демонстрирующих пляжу свое редкое умение. Сами прыжки с высоты пятнадцати метров – уже большой риск и настоящее искусство. Прыгунов было так много, что казалось, будто в то лето Симеиз приютил всех «диких» ныряльщиков. Пляж благодарно поощрял особых любимцев. Проходили дни… Пустующий «курок», по-прежнему, изредка принимал уставших чаек…

А потом появился Он. И все на пляже – и отдыхающие и ныряльщики вдруг сразу поняли, что это Он. Потому, как целенаправленно и собранно перешагнул через ограничительные леера смотровой площадки Дивы, с ее самой вершины, потому, как цепко прижимаясь к выступам, спускался отвесными каменными террасами. Прямо туда. На «курок».

Сам путь туда – уже подвиг. Всегда есть опасность сорваться вниз на камни – а это неминуемая гибель. Есть и еще одна деталь коварной природной архитектуры скалы Дивы. Если добрался до «курка» сверху-вниз, обратный путь по камням наверх практически невозможен. В обе стороны – отвесные отшлифованные ветром и солью гладкие каменные откосы. Наверх – уходящие под отрицательным углом террасы. Поэтому, путь вниз остается только один – шаг с «курка». Шаг с сорокаметровой высоты. Шаг с высоты пятнадцатиэтажного дома в бездну.

Он добрался до площадки. Постоял, явно делая передышку после рискованного спуска, прижавшись спиной к гладкой каменной стене. Затем присел. Почти как уставшая чайка.

Время было около двенадцати, а, поскольку августовское солнце распаляется в полдень не на шутку, обычно пляж постепенно пустел. «Дикари» вели себя, своих возлюбленных и своих детей в тенистые аллеи, обедать в кафе-пельменных, на дневной сон с жаркими страстными объятьями. В час дня, в самое пекло, пляж был по-прежнему полон людей. Лишь некоторые мужья отправили жен с детьми в тень. Практически никто не уходил. Все ждали…

Он продолжал спокойно сидеть на «курке». По силуэту его фигуры было непонятно: то ли он смотрит на воду, то ли на людей, не покидающих пляж, то ли он вообще дремал, обняв колени руками. Время шло к трем часам. Постепенно, стало понятно, что людей становится все больше. Думаю, разнеслась некая сарафанная весть – и вот уже казалось, что весь Симеиз, а также всё отдыхающее население прилегающей Алупки, в волнении собралось на пляже возле Дивы. Люди, особенно женщины, начали волноваться. Оценка происходящего менялась от сатирической, до трагической. Предлгались версии. И уже непонятно было – зачем Он оказался на «курке». Впрочем, сомнения развеялись, когда Он, наконец, поднялся. В силуэте виделась недюжинная сила. Отец, профессионально присмотревшись, коротко сказал: «Все понятно, это - мастер. Будет нырять». Мускулистый крепкий силуэт постоял, покачиваясь на самом конце каменного выступа, замер… и опять отошел назад к стене.
Вздох разочарования пронесся по пляжу. Словно после тяжелейшего напряжения расслабились тысячи мышц.

Такое, с разным временным интервалом, повторилось еще два или три раза. С пляжа никто не уходил… Он сидел на «курке». Людей все прибывало… Солнце, заметно покраснев, верно от смущения, что должно уйти за горизонт, так и не дав людям увидеть развязку, последними пурпурными лучами освещало море и берег. Красота была по-настоящему торжественная. Море ласково трепало подножие скалы, где в сорока метрах вверх, Он, в очередной раз, поднялся.

Он поднялся. Медленным движением развел руки, как будто очертил воображаемый ровный солнечный круг перед собой. Руки остались разведенными в стороны от загорелого тела. Он слегка качнулся на носках. Напружинился. Вытянулся в струну, покачался на пальцах ног, словно ища разведенными руками опору в бесплотном воздухе…
И оттолкнулся…

Тело ныряльщика, с широко разведенными руками, ласточкой взмыло вверх над скалой, над морем, безоблачным закатным небом и чайками, достигло верхней точки, и, по особенной траектории, подчиняясь своим законам, почти плашмя, с головокружительной скоростью устремилось вниз. Где-то на середине полета (не падения!) прыгун плавно, размеренно, сложился, подтянув колени к подбородку и прижав руки к телу. Во всех движениях была отточенная природная правда. Голова перевела центр тяжести вниз, и вот он уже не тело – а плотно сжатый кулак, с неимоверной скоростью, мчащийся к синеве моря. Пролетев уже метров двадцать и за доли секунд до соприкосновения с морской гладью, тело-кулак также неспешно, плавно, но так удивительно вовремя, подчиняясь своему, одному известному ритму, разжалось, превратившись в абсолютно вертикально нацеленное копье-струну. С головой-острием вниз и вытянутыми вперед руками с твердыми ладонями. Он так и вошел в воду – вертикально, как игла, разрезав безмятежную гладь воды, грохотом вернув пляжу звук, вздыбив море ровным симметричным белым пенным столбом брызг. Идеальный прыжок.

Затем пауза… Море поглотило бурун пены, умялось. Сотни сердец стучали в такт, и их гулкий ритм отбивал пространство жизни человека, оставшееся граммами воздуха в его легких. Ничего... Лишь море продолжало лениво рубцевать и латать свою потревоженную идеальную поверхность. Еще несколько томительных напряженных мгновений и из морской глубины на поверхность, словно пробка, вынырнула чернявая голова прыгуна. И правая, победоносно вздернутая вверх рука!

«А-А-А-а-а-а!» - только это протяжное гортанное вырвалось из людских недр. Люди на пляже просто кричали, просто махали, просто обезумели. Сотни людей. Они хлопали в ладоши, они хлопали друг друга по плечам, тискали и жали друг друга, мужчины, женщины, дети - в немыслимом и таком искреннем порыве радости.

Я видел такое один единственный раз в жизни. И теперь, почти наверняка знаю, что больше не увижу ничего подобного. Спустя двадцать пять лет, я все также отчетливо, во всех деталях и красках, зажмурившись, представляю этот удивительный по красоте и отваге прыжок. По теории полет длился всего две с небольшим секунды. Ровно за это время, физическое тело весом семьдесят килограммов, аккурат преодолевает в свободном падении вниз сорок метров. Но есть в науке и теория относительности.
Так вот, на самом деле, этот полет продолжается. Он длится уже двадцать пять лет. Живет во мне беспокойной восторженной жизнью. Живет и будет жить, пока живу я, пока во мне будет жить душа, способная удивляться, восторгаться, помнить и любить.

Автор: Филипп Пастухов (Phil)
Москва
Июль 2005 г.